[Nic_Mihaylov]

Писарев Сергей Петрович
(19 февраля 1902, Санкт-Петербург - 1979, Москва),
общественный деятель.
    Единственный ребенок своих родителей, Сергей, родился в Санкт-Петербурге, где семья Писаревых жила около года.
    Отец - Петр Иванович Писарев - родом из казаков станицы Наурской Терской области, инженер министерства путей сообщения, дослужившийся до чина статского советника. Отец умер рано, в 1907 году, когда Сергею было только 5 лет.
    Мать - Мария Ксенофонтовна - родилась в крестьянской семье, получила педагогическое образование. Занялась преподавательской деятельностью по нужде - только когда отец Сергея серьезно заболел в 1903 году,. С 1911 по 1917 год (гарантировано) была начальницей Георгиевской женской гимназии.
    Раннее детство Сергея прошло в тех местах, где по долгу службы находился его отец. Болезнь и смерть отца поставила семью на грань бедствования, ибо пенсию по утере кормильца они не получали. Дело дошло до того, что не имелось даже средств на похороны Петра Ивановича.
    В 1908 году вместе с матерью переехал в г. Сарапул Вятской губернии, где и прожил вплоть до 1911 года.

    
    Дядя Сергея - генерал-лейтенант Степан Иванович Писарев, вышедший в отставку в 1905 году, несмотря на его достаточно высокую последнюю должность наказного атамана Терского казачьего войска, - во время болезни и после смерти младшего брата ничем семье Петра Ивановича не помогал. Однако, скорее всего, именно по его инициативе в 1911 году Мария Ксенофонтовна вместе с сыном переезжает в г. Георгиевск. Сергей поступил в недавно открывшееся Георгиевское реальное училище. По некоторым свидетельствам, в 1913 году прекратил посещать занятия после драки, происшедшей, когда Сергей вступился за травимого армянина; экзамены в училище приходил сдавать экстерном.


    В 1916 году Писарев, согласно его собственным воспоминаниям, попал в тюрьму за побег на фронт Первой мировой войны.
    Сразу же после октябрьской революции Писарев активно занялся организаторской и агитационной работой. В 1918 году по постановлению Георгиевской городской группы РСДРП(б) организовал Георгиевский пролетарский ученический союз "3-й коммунистический интернационал". Был избран его председателем. Интересно, что из четырехсот учащихся Георгиевского реального училища Сергей Писарев был единственным членом организованного им Союза.


    Осенью 1918 года занятия в учебных заведениях прервались - все общественные и школьные здания в Георгиевске были заняты для размещения больных тифом бойцов 11-й (бывшей Таманской) армии. Актив Пролетарского ученического союза в эти дни переключился на обслуживание больных. Писарев дважды сам переболел сыпным тифом и в начале 1919 года волей судьбы оказался на территории, занятой уже к тому времени Добровольческой армией.
    Имеется "Свидетельство на проживание" того времени, выданное Писареву в захваченном белой армией Георгиевске 15 февраля 1919 года, и документ о вступлении Писарева в потребительский кооператив «Трудовой Союз» г. Георгиевска, датированный 5 июня 1919 года.



    С приходом новой власти Сергей сразу же был исключен из 6-го класса реального училища "за большевизм", однако продолжал вести агитационную деятельность среди солдат и населения Кубанской и Терской области. Летом 1919 года, в момент проведения политической беседы возле воинского эшелона на станции Георгиевск, был схвачен деникинской контрразведкой. Едва не был зарублен ротмистром Шоршоровым. Содержался в заключении, числясь за Пятигорским военно-полевым судом. В этот момент его спасло только ходатайство дяди - под его поручительство 17-летний Сергей был освобожден и направлен для проживания к дяде.
    Приехав во Владикавказ, выдержал экзамен в 7-й класс местного реального училища, где и проучился четыре с половиной месяца. Окончил курс реального училища в 1920 году.
    При приближении к границам Терской области наступавшей Красной армии бежал с территории, захваченной армией ВСЮР и в марте 1920 года возвратился в освобожденный красными Георгиевск, где, еще не будучи принятым в партию большевиков, был привлечен к партийной работе в качестве заведующего информационно-инструкторским отделом районного оргбюро РКП(б).
    5 мая 1920 года вступил в партию, хотя наряду с этой датой порой одновременно отмечал, что его настоящий партийный стаж - с 1918 года, когда он стал председателем Георгиевского Пролетарского молодежного союза . Работал заведующим информационного стола Организационного бюро Георгиевской организации ВКП(б) (это что-то типа идеологического отдела партийного комитета, занимающегося сбором актуальной информации по всем видам деятельности партийной организации, решением в пределах своей компетенции проблем и передачей уже систематизированной информации вышестоящим органам). Одновременно был председателем Оргбюро по созданию в Георгиевске комсомольской организации, в которую вошли оставшиеся в живых после деникинщины члены Пролетарского ученического союза 1918 года. Работал ответственным секретарем и председателем городского, районного, а с образованием округа - окружного комитетов комсомола. Наверняка в это время (а может быть и раньше) повстречал свою ровесницу Ефросинью Петровну Попову - дочь кухарки из крестьян Ставропольской губернии, работавшую в 1920 году техническим секретарем Георгиевского горкома комсомола, на которой позднее и женился.

        
    Согласно сохранившихся документов, в Георгиевске проживал по адресу ул. Пятигорская, 48.
    

    В августе 1920 года поступает на первый курс экономического отделения Владикавказского Первого советского политехнического института (будущий Горский политехнический институт - Горский государственный аграрный университет); скорее всего - на заочное отделение, ибо по-прежнему продолжает работать в Георгиевске. Судя по последующим попыткам получить высшее образование - учеба во Владикавказе у Писарева не сложилась.


    В январе 1921 года вызван во Владикавказ Терским областным комитетом комсомола для политпросветработы в обкоме. В первые месяцы часто был в командировках, в том числе и в соседнюю Терскую губернию (в Пятигорске, Минеральных водах; наверняка заезжал и в Георгиевск). По воспоминаниям самого Писарева после его отъезда в 1921 году следующий раз ему получилось посетить г. Георгиевск только в 1964 году, когда он на 4 дня прилетал в Георгиевский горком КПСС по поводу сооружения обелиска для увековечения памяти погибших за революцию организаторов и членов коммунистической молодежи.

    
    В середине марта возвращается во Владикавказ, где после образования Горской Автономной Советской Социалистической Республики назначается ответственным редактором республиканской комсомольской газеты "Горская молодежь" (основана 4 июля 1920 года, позднее - газета "Молодой коммунист", а с 1990 года - газета "Слово") и одновременно - заведующим редакционным отделом Главполитпросвета (на паёк поставлен 14 апреля 1921 г.) и Госиздата. По партийной линии, наряду с этим, использовался как лектор для цикловых и эпизодических лекций на политические темы (на курсах для молодых членов партии и кандидатов, в школе милиции и т.д.), как докладчик горкома и обкома, а также как председатель различных обследовательских комиссий.

    
    
    
    С 1922 работал членом бюро и заведующим агитационно-пропагандистским отделом Ингушского окружного комитета партии. За время работы в Горской АССР Писарев неоднократно выступал против шовинистических и право-оппортунистических "искривлений" национальной политики партии со стороны секретаря обкома РКП(Б) Николая Федоровича Гикало, главного прокурора Григория Константиновича Рогинского и др. На II горской областной партконференции добивался признания работы обкома неудовлетворительной. В конечном итоге секретарь обкома был отстранен от должности и позднее переведен на работу в Ростов-на-Дону, а сам Писарев на этой конференции был выбран в состав Ревизионной комиссии и стал ее председателем.
    Летом 1923 года Сергей Писарев ставит перед своим непосредственным начальством вопрос о направлении его на дальнейшее обучение в Коммунистическом университете имени Я.М. Свердлова (предшественника Высшей партийной школы КПСС). Однако, ввиду отсутствия разнарядки в столичный университет, Писарев был направлен на учебу в Коммунистический университет им. Зиновьева. Посетив Петроград, Сергей все равно возвращается в Москву, добиваясь поступления в Сведловский университет. Мест на текущий 1923-1924 учебный год уже не было, сверх нормы принимать его не стали, но пообещали принять в университет в следующем году. Возвращаться на Кавказ Сергей не стал и осенью молодой, но уже имеющий пятилетний стаж работы в комсомольских и партийных организациях Писарев, направляется на работу в только что организованный (в конце 1923 года) слиянием Рабкрина и Центральной контрольной комиссии РКП(б) Народный комиссариат РКИ-ЦКК.
    Как сам Сергей Петрович пишет в своей автобиографии, "в течение семи лет (до лета 1930 г. включительно) ... был помощником секретаря, секретарем и старшим секретарем бюро Президиума ЦКК ВКП(б), а в последние два года - старшим инспектором НК ЦКК-РКИ". В 1928-1929 годах - в объединенном бюро жалоб наркомата по административным и юридическим органам; в 1929-1930 годах - в инспекции советского строительства.
    Документов этого периода жизни Писарева сохранилось не так уж и много: несколько почтовых открыток с преимущественно деловой перепиской, справка о выдаче во временное пользование револьвера 1927 года. Интересна «Заборная книжка Московского областного союза потребительских обществ» на 1930 год на трех лиц, проживающих на пл. Свердлова (ныне Театральная) д.3 кв.30/31. Из данного документа следует, что вместе с Сергеем Петровичем (книжка выдана на две квартиры - 30-ю и 31-ю) проживало как минимум еще два человека, причем детей до 12 лет - не было. Причем один из проживающих пайщиком не был.


    В 1924 году начала сказываться напряженный режим работы последних лет, выразившейся в ухудшении здоровья Писарева; малокровие и переутомление - такой диагноз был поставлен амбулаторией при НарКомПрос в июне 1924 года.


    В 1925 по собственной инициативе, как он писал позднее: «будучи не удовлетворен своей работоспособностью», прошел обследование и около трех месяцев провел в психиатрической клинике, выписан в феврале 1926 г.
    Из документов этих лет крайне любопытен конверт из посольства СССР в Токио, датированный двумя токийскими штемпелями - по григорианскому календарю 10 февраля 1926 года и японскому календарю десятым февраля 15 года эры Тайсё. Отправитель письма - "Astahoff N.". В это время (с марта 1925 года по 1928 год) в Японии работал заведующим бюро печати и 1-м советником полпредства Георгий Александрович Астахов, ставший позднее известным своим непосредственным участием в подготовке советско-германского договора о ненападении в 1939 году. В 1920 году годов Астахов работал редактором издаваемой во Владикавказе газеты "Коммунист", а в ноябре 1920 года по предложению С.М. Кирова возглавил информационное бюро в полпредстве РСФСР в Тифлисе. Поэтому переписку Писарева с Астаховым нельзя считать случайной - оба молодых человека, почти ровесники, работая редакторами газет и работниками информационных служб во Владикавказе почти наверняка в бурные времена Гражданской войны на Кавказе встречались лично. А инициалы на письме могли принадлежать жене Астахова - Наталье.


    В январе 1930 года, когда по решению XVI партийной конференции (апрель 1929) проводилась чистка рядов РКП(б), из Георгиевска на Писарева в Краснопресненскую проверочную комиссию поступил "донос С.Мясникова, Г.Попова и кажется Фролова". В доносе говорилось, что Писарев - "пролезший в партию чужак, даже будто-бы "сын генерала" (на самом деле - племянник). Написали, что я - политический враг, создавший в 1920 году, под видом комсомола, - "лжекомсомол" из деток буржуазии"... Клевета, в результате письменных протестов не менее двух десятков старых георгиевских коммунистов, в том числе С. Стехова, П. Котова, П. Кашина, А. Правдивцева, И. Илюхина, Г. Сусина и многих других, кроме того - бывших партийных руководителей Георгиевска товарища Тронина и Топунова, была сразу же отвергнута..." Через две недели после доноса партбилет был возвращен без каких-либо взысканий.
    По информации некоторых источников Писарев в 1930 направляет личное письмо Сталину с критикой культа его личности. Примерно в это же время Писарев уходит или его вынуждают уйти из ЦКК-РКИ. В автобиографии же Писаревым написано, что в 1930 году по собственной инициативе, с целью получения квалификации инженера-химика без отрыва от производства, поступил рабочим-аппаратчиком на химический завод им. Ворошилова (Анилтреста), был парторгом цеха. Начал осваивать производство, умел уже принятые рационализаторские предложения по химической технологии, но в 1931 году ЦК ВКП(б) был направлен для работы в АО "Межрабпомфильм". Это было сделано ЦК в связи с тем, что в течение ряда лет Писарев вел активную общественную работу в области кино в Обществе друзей советской кинематографии, руководил первичной организацией этого общества при ЦК и ЦКК ВКП(б), участвовал в работе его районного и центрального советов, состоял в кинокомиссии ЦК партии и выступал по вопросам кино публично и в печати.
    В это время у Писарева был не самый простой период и в личной жизни. Жена Ефросинья очень тяжело перенесла роды (скорее всего именно с этим был связан вызов Писарева в марте 1930 года в Государственный Научный институт Охраны детства и младенчества им. В.П. Лебедева) и почти два года содержалась в психиатрических учреждениях (сначала в психиатрической колонии на ст. Столбовая Курской ж.д., а затем - в Московской психиатрической Донской лечебнице) с диагнозом "послеродовой психоз". Сам Писарев характеризует состояние жены после родов как "буйно-помешанная".


    В 1931-1932 г.г. работал в "Межрабпомфильме" в качестве заместителя заведующего литературным отделом. Наряду с этим райком партии назначил Сергея Петровича председателем оргбюро первичной парторганизации. Работу совмещал с учебой на вечернем отделении литературного Института красной профессуры, имея намерения в дальнейшем еще глубже специализироваться в художественной кинематографии.
    По мобилизации ЦК ВКП(б) 1932 года был послан на четырехмесячный особый сбор высшего и старшего политсостава запаса при Военно-политической академии РККА им. Толмачева, по окончанию которого был назначен политруком и заместителем командира тральщика №11 Черноморского военного флота.
    В 1933 году в жизни Писарева наступили и вовсе неспокойные времена. Сам Сергей Петрович связывает их со, ставшими уже постоянными, его обращениями в высшие партийные органы. За 8 лет - десятки личных докладов и устных сообщений в ЦКК ВКП(б), докладных записок и заявлений в Президиум ЦКК и Политбюро ЦК с обвинением прокурора Российской Федерации Г. Рогинского в антипартийных действиях (выраженных в его преследовании руководителя Ингушской республики Идриса Бейсултановича Зязикова). Также Писарев постоянно обращал внимание партийных и контрольных органов на антисоветскую деятельность так называемой группы Чабиева и Альтемирова. В ноябре 1933 года в очередном письме в ЦКК ВКП(б) написал "Григорий Рогинский - преступник и лжекоммунист, его нельзя ни одного дня оставлять в партии и на посту прокурора РСФСР". По мнению самого Писарева именно за эти его слова ему от имени Президиума ЦКК был объявлен строгий выговор с предупреждением. После объявления этого выговора, снятого лишь в 1945 году, Писарев был лишен работы в морском флоте и лишен квартиры. Работать по специальностям, по которым у Сергея Петровича был опыт, он тоже уже не мог. А в 1940 году был исключен из политсостава РККА, был снижен в должности до политрука роты, встретив Великую Отечественную войну в звании старшего лейтенанта.
    После ухода из Черноморского военного флота, Писарев переходит к профессиональной библиографической работе, которой интересовался, кстати, сразу после переезда в Москву (еще в 1926 году им было разработана применявшаяся в Президиуме ЦКК ВКП(б) схема тематической классификации протокольного делопроизводства, архивного хранения и справочного дела). В 1934 году он поступил на работу в НИИ критики и библиографии. Первоначально - редактором по кино и изобразительному искусству, а затем - редактором по общественно-политической литературе.
    В 1935 году институт переименовывается в НИИ библиотековедения и рекомендательной библиографии, а в 1936 году Сергей Петрович - старший научный сотрудник, ведущий тему "Разработка основ советской библиотечно-библиографической классификации". С апреля 1936 года тема передается во Всесоюзную Книжную палату. Писарев также переводится в это учреждение, где в 1936-1939 годах работает старшим научным сотрудником на должности научного руководителя классификационной комиссии.
    По свидетельству самого Писарева до начала войны его трижды исключали из партии, и все три раза без каких-либо заявлений Сергея Петровича ему тут же возвращали партбилет. Последний раз это произошло в весной 1938 году. Причиной (или поводом) для решения первичной партийной организации Книжной палаты об исключении Сергея Петровича из партии стала его фраза о Сталине, двусмысленно истолкованная как безоглядное преклонение перед безошибочностью руководителя страны. Через две недели решением бюро Краснопресненского райкома Писарев в партии был восстановлен.
    А еще через пару месяцев, в ночь с 31 июля на 1 августа после обыска, проводившегося целую ночь, Писарев был арестован. Первую неделю после ареста провел в камере на 4-м этаже Таганской тюрьмы. После перевода Писарева во Внутреннюю тюрьму на Малой Лубянке (подвальная камера №5) следователь ст. лейтенант Булкин стал применять к арестованному "активное следствие". Через два месяца безуспешных для следователя допросов Писарев был переведен в Лефортово, чему "способствовали" "разоблачительные свидетельские показания", данные во время очной ставки его старым приятелем и коллегой по последней работе Александром Минаевичем Бочевером.
    Сам Сергей Петрович насчитал за всё время пребывания в Лубянской и Лефортовской тюрьмах 43 допроса, в том числе 23 - с применением "физических пыток многих разновидностей". "Сеансы чудовищных издевательств" в тюрьме "для наиболее важных преступников" продолжались до самого конца 1938 года, когда в декабре во время одного из допросов Писареву сломали три ребра и повредили позвоночник. Пролежал 8 суток без сознания в санчасти Лефортовской тюрьмы. В январе 1939 года был переведен в камеру Бутырской тюрьмы, где пролежал "не владея ни руками, ни ногами" почти год. В конце ноября 1939 года, после вмешательства Секретариата ЦК партии, был освобожден и реабилитирован.
    В 1940 году отдыхал в санатории Московского комитета ВКП(б) «Меллас» в с. Байдары (после 1945 г. - Орлиное) Крымской АССР (в 6 км от Фороса).


    Участник Великой Отечественной войны с самого её начала по 1945 г.. Выполнял обязанности политрука стрелковой роты, политрука эвакуационного приемника и закончил войну агитатором 14-го Отдельного танкового полка 1-го Украинского фронта. По окончании войны был представлен к награде орденом Красной звезды, которая ему и была вручена согласно Приказа Командующего бронетанковыми и механизированными войсками Первого Украинского фронта №049/н от 3 июня 1945 года.

                 
    13-17 января 1953 г., работая пропагандистом Свердловского РК КПСС г. Москвы написал «сугубо-доверительную» записку И.В. Сталину, в которой предлагал проверить признания группы евреев-профессоров, критиковал квалификацию следователей МГБ и указывал на порочность пыток.
    Арестован 5 (по учетным документам - 6) марта 1953 г. по обвинению в совершении преступления, предусмотренного ст. 58-10 ч.1 УК РСФСР («на протяжении ряда лет среди своего окружения проводил антисоветскую пропаганду, клеветал на советский государственный аппарат, на орган ЦК КПСС и национальную политику в СССР, в партийные и государственные органы писал письма антисоветского содержания. По месту жительства Писарев хранил контрреволюционную литературу и портреты врагов народа»).
    Во время следствия Писареву предъявили подлинник его записки, которая так и не попала к Сталину. После допроса следователь лично отвез его в Институт Сербского, где Писарев 14 мая был признан невменяемым. По окончании следствия в МГБ был сожжен весь его личный архив.
    30 июня 1953 года определением Московского городского суда направлен на принудительное лечение в Ленинградскую тюремную психиатрическую больницу.


    Определением Московского городского суда от 27.10.1954 - направлен на лечение в психиатрическую больницу общего типа, и с декабря 1954 содержался в больнице №7 г. Москвы.
    В 1955 Верховный Суд РСФСР полностью реабилитировал Писарева, отменив судебное решение 1953 года о назначении ему принудительного лечения и постановление 1954 года о снятии такого лечения ввиду «выздоровления».
    В 1955-58 гг. Писарев начинает заниматься проблемой депортированных ингушей и чеченцев, лично встречается с некоторыми из них. В 1961 году Писарев накануне XXII съезда КПСС также «ставил вопрос» перед Хрущевым о реабилитации наказанных народов и восстановления автономий немцев и крымских татар.
    За свои антипартийные и антигосударственные выступления во время «Пражской весны» исключен из КПСС 16 января 1969 г. Продолжал борьбу против карательной психиатрии. Подписывал письма в защиту диссидентов.


    Умер в Москве, похоронен на Хованском кладбище.

---

В написании данной статьи использованы материалы автобиографии С.П. Писарева, написанной в 1955 году и любезно предоставленной родственниками Сергея Петровича в цифровой копии (2013 г.)

---

[Nic_Mihaylov]

Из записки Писарева в КПК при ЦК КПСС 26 февраля 1956 г.:
    “Терехов объявляет меня на бюро райкома и на партактиве района врагом народа, врагом Октябрьской революции на том основании, что при “ежовщине” я был 15,5 месяцев в заключении. Он едет лично к Генеральному прокурору СССР Сафонову и добивается от того личной резолюции о возобновлении повторного следствия обо мне как о “враге народа” - того следствия 1940 г., которое проводилось по инициативе кровавого истребителя партийных кадров Ульриха.
    Терехов едет к бывшему председателю КПК Шкирятову и уговаривается с ним о расправе со мной. По указанию Шкирятова 5 марта 1953 г. меня арестовывают. Я сидел в подвале внутренней тюрьмы в марте и в мае 1953г. Все следователи допрашиваемых грубо оскорбляли. Поголовно всех подвергали грязной матерщине до хрипоты в горле. Из-за сплошной матерщины и угроз, несшихся из всех “следовательских” кабинетов, не раз заглушался мой личный допрос и моему следователю приходилось молча выжидать.
    Я, несмотря на все старания, не смог в тюрьме получить возможности написать заявление в ЦК КПСС, добиться вызова прокурора, свидания с начальником тюрьмы. Во всех беззакониях во время следствия виновен начальник следственного отдела МОУМГБ полковник Чмелев и поголовно все “следователи”, особенно - начальники отделений. Многочисленные морально разложившиеся “прокуроры”, вроде старой садистки Чумало, спокойно наблюдали за творившимся беззаконием. “Следствие” обо мне было поручено юному младшему лейтенанту Шпитонову. Почти с тем же успехом его можно было бы поручить малограмотному ефрейтору из надзирателей или даже попугаю.
    Однажды в комнату явился начальник следственного отдела “полковник” Чмелев в сопровождении хриплого и малокультурного матерщинника - начальника отдела Чугайло и прокурорши Чумало. Первый предъявил мне подлинник моей строго секретной докладной записки в Президиум ЦК КПСС от 14 июля 1953 г., которую я в январе 1953 г. передал из рук в руки А. Н. Поскребышеву в его кабинете в Кремле. В записке речь шла о политическом и моральном разложении органов госбезопасности, об истреблении ими советских людей, о преступном разжигании антисемитизма и, в частности, о необходимости проверить чудовищные провокационные обвинения в отравлениях против девяти арестованных профессоров медицины. Эта записка, как выяснилось, от Поскребышева попала не к Сталину и членам Президиума ЦК КПСС, а через главного организатора истребления партийных кадров Шкирятова - в те же самые органы госбезопасности, о разложении в которых она сигнализировала. “Полковник” Чмелев спросил меня: признаю ли я, что клеветал на органы госбезопасности? Я ответил, что пытался сообщить Президиуму ЦК КПСС доподлинно известные мне факты и выполнил свой партийный долг. После этого “следователь” Шпитонов лично отвез меня в Институт психиатрической экспертизы им. Сербского, где я оставался 49 дней. В институте моим “куратором” была некая Л. М. Смирнова, член партии с подкрашенными губками. За 49 дней моего пребывания в этой тюрьме, именуемой институтом, она уделила мне всего 20 минут и по указке, переданной ей через “следователя” Шпитонова, проштамповала при соучастии директора института Бунеева и доцента Лунца клеймо “шизофрения, бред сутяжничества”.
    Начальник 4-го отделения института престарелый профессор Введенский сказал мне, что мои заявления он имеет право передавать только по усмотрению следственных органов. Разрешить их отправку в ЦК КПСС может только директор института Бунеев. Бунеев записки мои через Лунца получал, но до себя меня так и не допустил. Всех экспортируемых рассматривают на комиссии по четвергам, а через 6 дней, в среду, если экспертиза считается законченной (иногда она продолжается полгода и больше), отправляют в обычную тюрьму.
    Меня вызвали в четверг, 21 мая, и Бунеев допрашивал меня 50 минут. Присутствовали Введенский, Лунц, Смирнова и следователь Шпитонов. Бунеев вел себя как обычный следователь. Ни одного медицинского и даже ни одного биографического вопроса он мне не задал. Он поставил передо мной последовательно три вопроса:
1.“Как это я хранил контрреволюционную литературу?” Я объяснил, что это ложь; контрреволюционной литературы у меня не было; книг Троцкого, Бухарина, Зиновьева и других не могло быть потому, что все они были отобраны при первом аресте. Речь могла идти только о комплекте журнала “Большевик”.
2.“Как это у меня на стене комнаты, среди других изречений, висела надпись “В коммунизм верят только дураки да священники”?” Я объяснил, что это клевета, ибо полная надпись гласила: “Верят в коммунизм только священники да восторженные недоучки. В коммунизм я не верю. За коммунизм борюсь потому, что великие преимущества и реальную осуществимость коммунизма знаю”.
3.“Как это выступал против советского правительства?” Я попросил объяснения, категорически отрицая такую наглую клевету. Оказалось, Бунеев нашел в моем “деле” 1938 г. отобранную у меня при аресте копию моей докладной записки члену Политбюро ЦК ВКП(б) Л. М. Кагановичу 19-летней давности - от 1934 г. В ней, приводя обширный научный и исторический материал, я просил Кагановича поставить на ЦК вопрос о пересмотре указа ЦИК СССР от 8 марта 1934 г. об уголовной наказуемости мужеложства как ошибочного и дискредитирующего советскую страну. Я доказывал, что психофизиологические извращения есть предмет медицины, а никак не уголовного права.
    Подозревая, что допрашивающий меня столь клеветнически и не умно и есть Бунеев, который уклонялся от свидания со мной в течение семи недель, я тут же попросил его сообщить мне свою фамилию. Назвать ее он грубо и трусливо отказался. Воспользовавшись угодливо составленным “заключением”: “шизофрения, бред сутяжничества”, Чмелев и другие преступники из МОУМГБ 29 июня 1953 г., чтобы помешать моей реабилитации, сожгли весь мой научный архив, вывезенный из моей рабочей комнаты на полуторке. После 4-х месяцев заточения в Бутырской тюрьме (в специальном обширном отделении для умалишенных) я был в “столыпинском” вагоне, под усиленным конвоем, перевезен в ЛТПБ, где и пробыл в двойной изоляции около полутора лет. В марте 1954 г. меня комиссовали в течение часа свыше 25-ти тюремных психиатров во главе с профессором Озерецким. Все они единодушно отвергли диагноз Бунеева-Смирновой как ничем не подтверждаемый. Заведующий 10-м отделением Л. А. Калинин предложил на комиссии записать, что я психически совершенно здоров, вменяем, вполне способен отвечать за свои поступки. Однако все остальные, во главе с главврачом Блиновым и экспертом Кельчевской, с Калининым не согласились и высказались за диагноз: “параноическая психопатия”. Такой диагноз не требовал дальнейшего “принудительного лечения” и давал основание Главному тюремному управлению выпустить меня на свободу, но зато он в какой-то мере “оправдывал” преступные действия Бунеева-Смирновой”.

Озерецкий: Я читал ваши документы о “Правде”, о девяти профессорах, последнее заявление о международном конгрессе в Бухенвальде. О чем еще в ЦК партии вам приходилось писать?
Писарев: Очень о многом. В 1925 г. о холуйском тоне ноты Розенгольца, поверенного в делах СССР в Англии; о раздельных школах; о замене в городах и селах железных крыш черепичными.
О.: Несолидно получилось, когда писали о новых железных дорогах: вы оказались не правы.
П.: В Госплане мне сказали, что предложенные мною в 1952 г. ж.д. линии частично уже есть, частично строятся, хотя об этом не пишут. То, что я этого не знал - естественно, раз это - секрет. А то что, не будучи специалистом по транспорту, я предлагал 19-му съезду партии именно те дороги, которые правительство нашло нужным построить, - свидетельствует, что ход мыслей у меня был правильным.
О.: Вы говорили в прошлый раз, что “Правда” исправляла указывавшиеся вами ошибки. В чем?
П.: Я указывал в основном на языковые ошибки. Так было при Мехлисе, Поспелове, Ильичеве.
О.: Ильичев сейчас заведующий пресс-бюро МИД. Вы считаете это правильным?
П.: Именно к этой работе в МИД он и подходит.
О.: Но вы же писали в ЦК о его политических ошибках в “Правде”?
П.: Да. Но я указывал для того, чтобы поправлять, а не для того, чтобы репрессировать.
О.: А почему Шипилов в такой форме отразил в “Правде” конгресс в Бухенвальде?
П.: Видимо, он считал, что напоминание о лагерях смерти будет вызывать рецидивы ненависти к немцам, а массы надо воспитывать в духе дружбы с ГДР.
О.: Значит, он прав. Вы его оправдываете?
П.: Совсем нет. Мотив - бесспорный, вывод - ошибочный. Надо было не скрывать от советского народа международный конгресс огромного политического значения, а лишь подчеркнуть, что больше и раньше всех от нацистского террора страдали именно немецкие рабочие и немецкие прогрессивные деятели.
О.: Что вами руководит в ваших писаниях: обличительные или рационализаторские намерения?
П.: В каждом конкретном случае - адекватно вопросу: когда надо обличить - я обличаю; когда нужно внести новое предложение, - я его вношу.
О.: Вы убедились, что ваша деятельность до добра не доводит? Что же вами руководит?
П.: Когда 34 года назад я вступал в партию, я знал, что иду лежать не в уюте, а иду на борьбу за интересы партии. Знал, что будет в основном, тем более что тогда позади меня были уже две тюрьмы.
О.: (с оживлением): Где? Какие?
П.: Первая - в 1916 г. за побег на фронт. Вторая тюрьма - в 1919 г. в г. Георгиевске, на территории деникинщины, за агитацию против Добровольческой армии.
Кельчевская: В какой форме вы чаще выступаете: в обличительной или рационализаторской?
П.: Всегда адекватно вопросу. Форма определяется содержанием.
К.: Всегда у вас такая грубость?
П.: Не понимаю.
К.: Вот вы писали: “холуйский тон”. Ведь это вы пишете в ЦК.
П.: Резкость оценок я допускаю не всегда. В вопросе о ноте Розенгольца с моей квалификацией ее, как холуйского документа, согласились не только те, кто стоял у руководства партией, но и член ЦК партии, тогдашний наркоминдел Чичерин.
К.: Чем объясняются такие нелепости в вашем поведении, как надпись на двери вашей комнаты “Ноги - назад” и т. п. ?
П.: Напрасно вы спешите с квалификацией “нелепости”. Первая по времени надпись была: “Дорогие гости! Хозяин вам очень рад, но после 23 часов дайте ему спать; завтра, при всех обстоятельствах, он встанет в 5 утра”. Я тогда, больной, приехал после демобилизации и остро нуждался в соблюдении такого условия для здоровья, как сон.
К.: Разве у вас так много гостей?
П.: Нет. Но даже один человек может несколько раз в неделю просидеть до 2-х часов ночи. Такие у меня были и не один. Вторая надпись была на двери. Я лично организовал ремонт своей комнаты. За масляными красками ездил на химзавод. Дверь была выкрашена белой краской. Через два дня я заметил черные следы на ней снизу от открывания ее носком ноги. Мне приходилось отмывать эти пятна, и после этого я повесил около ручки
двери табличку: “Не пачкать дверь ногами, открывать ее за ручку”. Мелкая надпись не привлекала ничьего внимания. Тогда я сделал крупный заголовок: “Ноги - назад!”
Женщина-психиатр, высокая, молодая: Вы - библиограф. Почему так разбрасываетесь и беретесь за вопросы, не относящиеся к вашей специальности?
П.: Я не только библиограф, но и член партии.
Психиатр — молодой человек: И мы члены партии, но не бросаемся не по своей специальности.
П.: Очень жаль.
К.: Почему вы сюда попали? Вас привело ваше поведение?
П.: Совсем не мое поведение.
К.: (с оживлением): А что?
П.: Стечение обстоятельств. Не хочу отнимать ваше время.
О.: Нет, скажите кратко.
П.: В основном два обстоятельства. Первое: то, что я сидел 15,2 месяца при “ежовщине”. Второе: то, что два года разоблачал секретаря райкома в антипартийной деятельности и в покрывании от законной ответственности уголовных преступников.
О.: Как его фамилия?
П.: Терехов… Так вот, за полгода до моего ареста он использовал районный партактив для того, чтобы публично объявить меня “врагом народа”. Единственный его аргумент — мои семь предложений XIX съезду. Мои предложения по пятилетке переданы ЦК партии в Госплан и там признаны обоснованными. По бумаге и черепице начата работа.
О.: В автобиографии у вас указана болезнь в 1921 г. Что с вами было?
П.: Переутомление. Работал днем и ночью.
О.: Обращались к психиатрам?
П.: Никогда в жизни.
О.: А в институте у Ганнушкина в 1926 г.?
П.: При жизни Ганнушкина никакого института его имени не было. В 1926 г., работая в аппарате ЦК партии и будучи не удовлетворен своей работоспособностью, я обратился лично к Ганнушкину и просил его принять меня для обследования. Меня выписали как здорового, и я продолжал еще ряд лет работу в аппарате ЦК. В том отделении клиники, где я был, контингент стационированных, как и здесь, в 10-м отделении, состоял из пришедших с работы практически здоровых людей. Одновременно со мною там находился Есенин.
К.: Как вы намерены вести себя после всего происшедшего?
П.: Так же, как и до сих пор - точка в точку.
К.: Какое изменение с вами за период пребывания в больнице?
П.: Вопрос непонятен.
К.: В смысле спокойствия, здоровья.
П.: Я всегда спокоен, самообладание в течение всей жизни вполне достаточное. В смысле психического состояния изменений нет никаких.
(После этого меня отвели в отделение)”.

Информация с сайта

[Nic_Mihaylov]

А вот информация о Писареве периода его пребывания в психиатрических учреждениях в 1953-1955 г.г.

---

    Сергей Петрович Писарев, член КПСС с 1920 года, пропагандист Свердловского райкома КПСС Москвы попал в тюремную психиатрическую больницу МВД СССР по навету первого секретаря Свердловского райкома партии Терехова, которого Писарев требовал привлечь к уголовной ответственности за казнокрадство.
    Писарев на экспертизу был направлен младшим следователем Следственного отдела управления МВД Московской области Шпитоновым в связи с тем, что в декабре 1925 г. - феврале 1926 г. он находился на лечении в психиатрической больнице, где был установлен диагноз конституциональной неврастении [достаточно распространенный в то время диагноз; позднее, в процессе развития науки психиатрии, подобный диагноз ставился психиатрами значительно реже], а поведение его на следствии вызывало сомнения в психической полноценности.
    Из сведений, которые сообщал о себе сам Писарев, можно было установить присущие ему медлительность, инертность и позднее появившуюся склонность к схематическим мыслительным построениям (выписки отдельных выражений для приобретения житейской мудрости, установление приемного дня для друзей, вывешивание в своей комнате лозунгов с воспитательной целью и т. п.) и стремление к борьбе и разоблачениям различного рода непорядков и преступлений, при этом к своим действиям относился с переоценкой, всегда считая их правильными.
    Кроме того, ему было присуще эмоционально холодное отношение к семье, с которой он вместе не жил. Воспитанию своих детей предпочитал “воспитание людей”, равнодушно относился к упрекам жены.
    К числу его странностей относится чрезмерная пунктуальность (многолетний учет расходов до мелочей, хранение на протяжении лет квитанций и копий всей отправленной корреспонденции) и патологическая бережливость, сказывавшаяся в собирании обмылков и старых газет.
    В период стационарного наблюдения в институте в психическом состоянии Писарева был отмечен целый ряд болезненных уклонений. При недостаточно критическом осмыслении своего положения и состояния отмечались эмоциональная уплощенность, монотонность аффективных проявлений при резко выраженной склонности к резонерству, замедленном темпе мышления и чрезмерной обстоятельности. Подобные анамнестические сведения и данные психиатрического обследования дали основания для установления хронического болезненного расстройства психической деятельности и признания его невменяемым. В соответствии с действовавшей в тот период времени общесоюзной инструкцией о мерах медицинского характера было дано заключение, что Писарев нуждается в направлении в психиатрическую больницу на принудительное лечение с изоляцией.
Информация с сайта

[Nic_Mihaylov]

Информация о дяде Сергия Петровича Писарева.
В 1904 году - младший помощник начальника Терской области.

---

Список чиновникам Министерства внутренних дел и его ведомства, ч.2, 1906, С-Петербург, стр.906

---

[Nic_Mihaylov]

---

Часть из книги Казнимые сумасшествием, Посев, Франкфурт-на-Майне, 1971, стр.334-345, посвященная Сергею Петровичу Писареву.

---

С. ПисаревПИСЬМАВ Президиум АМН СССР     Уважаемые товарищи!
     Вы возглавляете в нашей стране медицинскую науку.
     Вдобавок, многие из вас – члены ленинской коммунистической партии, т.е. принципиальные борцы за торжество дела Ленина, за преодоление на своем участке всего, что ему мешает.
     Никто, кроме вас, не в состоянии с полным знанием дела разобраться в излагаемом здесь вопросе, вопросе сугубо медицинском. Более того, в вопросе, неправильное решение которого нанесло бы прямой ущерб нашей стране, подорвало бы репутацию ее медицинской науки.(Писарев С.)20 апреля 1970 года
     Р.S. Если бы у вас возникла мысль переложить это дело на кого-либо другого, все же первое слово за вами. Без другого мнения компетентное решение вопроса исключается. Только ваше суждение может быть исходным при любом или дальнейшем рассмотрении.

---

См. «Посев», Пятый спец. выпуск, ноябрь 1970 г.

---

В ПРЕЗИДИУМ АКАДЕМИИ
МЕДИЦИНСКИХ НАУК СССР     Уважаемые товарищи!
     Из десятилетия в десятилетие – всегда – безысходно-частые ошибки и заключения Института психиатрической экспертизы им. Сербского заставляют просить вашего внимания.
     Причины ошибок – в том, что это чисто медицинское учреждение фактически, а спецстационары для его «клиентов», используемые, в первую очередь (а в недавнем преимущественно), для политических заключенных, – даже формально, находятся вне постоянного контроля и руководства органов здравоохранения. И Институт (хотя формально он передан в ведение Минздрава) и спецстационары состоят в системе административно-следственных органов, используются этими организациями в их целях зачастую в полном противоречии с объективными данными медицинской науки.
     Многочисленные конкретные примеры объявления Институтом душевнобольными практически вполне здоровых людей – научных работников и общественных деятелей, а затем на этой основе осуждение их на бессрочное принудительное «лечение», за последние годы, к крайнему ущербу для нашего государства и для авторитета его медицинской науки, стали предметом пристального внимания зарубежной общественности, Организации Объединенных Наций и ряда прогрессивных организаций, начиная с Международной ассоциации юристов-демократов.
     Эта порочная практика не нова. Еще в 1955-56 годах, располагая сотнями фактов незаконных расправ при помощи грубо-необъективных экспертных заключений Института как до, так и после периода т. н. культа личности, – я поставил этот вопрос перед ЦК КПСС. При этом я назвал конкретно множество невинно пострадавших, в первую очередь – партийных работников, ученых и деятелей литературы и искусства. Приводил примеры ученых: Лапина, Никольского, Харитонова, Шафрана, выдающегося кинорежиссера коммуниста Петрова-Быкова; известного советского писателя и поэта Воронскова; старейшего чекиста периода Ф. Э. Дзержинского М. И. Клиндера; заслуженного архитектора Василия Шевандрова (отца советской художницы Ирины Шевандровой); писателя – члена ССП ...упова (кстати, в прошлом врача-психиатра) и многих других. Некоторые ученые, с которыми встречался я, не будучи сумасшедшими и не совершив никаких преступлений, сидели с душевнобольными по восемь и больше лет.
     Для проверки моей аргументированной докладной записки Центральный комитет образовал авторитетную комиссию во главе с отв. работником ЦК КПСС А. И. Кузнецовым со включением в нее коммунистов – известных профессоров психиатрии и руководителей крупнейших психиатрических учреждений в стране. Комиссия провела очень большую, углубленную работу в Институте им. Сербского, а также выезжала на места нахождения тогда двух спецстационаров в Казань и в Ленинград.
     Все представленные мною данные проверкой были полностью подтверждены, Комиссия немного дополнила их фактами, мне лично неизвестными.
     Под видом приговоренных к бессрочной изоляции «душевнобольных» Комиссия обнаружила сотни совершенно здоровых людей. Она констатировала систематические неправильности в заключениях, даваемых Институтом, в частности, – по вине Д. Р.* (в то время – доцента) и ряда других лиц. Было документально установлено, что по вине обследованного экспертного института, советские психиатрические больницы в стране – больше всего обе пресловутые спецтюрьмы для политзаключенных в Казани и в Ленинграде – из года в год укомплектовывались, как правило, вменяемыми; к тому времени уже в трех четвертях случаев было признано – невинно пострадавшими жертвами противозаконных репрессий. Обе политические тюрьмы («изобретение» соучастника Ежова – Вышинского) действовали под несвойственным им официальным наименованием: «тюремно-психиатрические больницы», хотя никакого лечения (для действительно душевнобольных) там и не думали проводить.
     Дело в том, что со специальной целью маскировки, для «оправдания» фальшивого наименования («больницы») они обе были, примерно, наполовину, заполнены доподлинными умалишенными, содержимыми там под видом якобы «политических заключенных». Но менее половины контингента этих «политических заключенных» составляли прирожденные душевнобольные, тяжкие хроники (страдающие олигофрениями, тяжелыми наследственными и приобретенными заболеваниями с органическим поражением мозга и помрачением сознания, самые резкие формы эпилепсии и т. д.). Для специалистов совершенно очевидно, что прирожденные идиоты и перечисленные разновидности умалишенных «политическими преступниками» оказаться никак не могли; но, тем не менее, они содержались именно в специзоляторах МВД для политических заключенных, не получая при этом никакого специального лечения.
     Комиссия пришла к единодушному выводу о необходимости коренной, радикальной реорганизации дела психиатрической экспертизы и оказания медицинской помощи душевнобольным из числа лиц, привлеченных к уголовной ответственности.
     Экспертный институт и оба в то время стационара – т. н. «тюремно-психиатрические больницы» в Казани и Ленинграде, созданные специально в годы злодеяний Николая Ежова, Комиссия признала необходимым решительно оздоровить, превратить в полноценные медицинские учреждения и. безоговорочно изъяв их из-под специфичного руководства административно-следственных органов, передать полностью в ведение Министерства здравоохранения СССР.
     Однако, несмотря на настойчивые усилия Комиссии и поддерживающих ее работников аппарата ЦК КПСС (Лукьянова, Кузнецова и др.) – ее доклад нигде в ЦК: ни в Секретариате, ни в Президиуме, ни в каких-либо иных органах, рассмотрен не был, и поэтому не выносилось никаких решений. Лицо, которому Лукьянов и Кузнецов в то время были подчинены и которое до 1953 г. на достаточно высоких постах активно соучаствовало в политике массовых противозаконных репрессий Ежова – Шкирятова – Вышинского (эта политика, как известно, вскоре была осуждена нашей партией на 20-м съезде), – это лицо на всю проделанную Комиссией огромную и высокоценную работу наложило «вето», скрыло ее от руководства ЦК КПСС и, после двухгодичного злоумышленного задержания всех материалов обследования у себя лично, – тихохонько сдало в архив.
     Участники и инициаторы всей проведенной для руководства ЦК КПСС расследовательской работы вскоре были – до единого – под разными предлогами из аппарата ЦК удалены. Ненормальное, вредное для дела, дискредитирующее нашу медицину положение с экспертным институтом психиатрии и с обеими «тюремно-психиатрическими больницами» в Казани и в Ленинграде фактически осталось нетронутым.
Нельзя сказать, что не изменилось ничего. Прошло много времени. В обоих стационарах обстановка в значительной степени оздоровилась в том смысле, что политические заключенные (теперь по ст. ст. 70 и 190 УК) составляют уже только часть всего контингента изолируемых; среди заключенных – особенно не по ст. 70 и 190 УК – процент доподлинных психиатрических больных стал значительно выше, чем раньше, до периода обследования; к фактически-больным кое-какие виды специального лечения начали применять; все чаще и чаще стационары (в которых теперь немало молодых новых специалистов) отвергают, в конце концов, некоторые необоснованные экспертные заключения Института. Но несомненным усугублением констатированного Комиссией ЦК КПСС ненормального положения и пугающим свидетельством роста незаконных политических репрессий при содействии Института им. Сербского является, – вместо полной ликвидации обоих спецстационаров вне общей системы психиатрических учреждений Минздрава, – появление в последние годы еще новых подобных же в других городах.
     Что касается деятельности самого Института, хотя формально и числящегося теперь в ведении Минздрава, – то в ней никаких сдвигов, к прискорбию, не произошло. Сокрытие от руководства страной результатов полезной работы Комиссии ЦК КПСС помогло основным работникам Института периода культа личности остаться на прежних местах и бережно сохранять в практике своей работы порочные пережитки этого культа. Кстати, ни одно лицо, виновное в установленных Комиссией ЦК КПСС в 1955-56 годах преступлениях, привлечено к законной ответственности не было. Наоборот, все новые кадры в Институте формировались и воспитывались под тлетворным руководством как раз заведомых преступников.
     Вот почему и поныне Институт нередко продолжает, под диктовку отдельных заинтересованных лиц помогать незаконной изоляции, под видом якобы «душевно-больных», многих практически совершенно здоровых, трудоспособных людей. Он помогает некоторым работникам административно-следственных органов оставаться безнаказанными и не поправленными в тех случаях, когда открытое судебное разбирательство грозит доказать неосновательность проведенной ими репрессии. И вот, в таких случаях, во вред нашему государству и партии, и дискредитируя советскую медицинскую науку, Институт услужливо использует наукообразные формулировки, как ширму для недобросовестных должностных лиц следственно-прокурорских органов.
     Радикальное устранение этих вредных ненормальностей возможно только при условии передачи всех спецстационаров целиком в ведение органов здравоохранения с обеспечением как для них, так, в особенности, для экспертного института, непосредственного, постоянного и исключительно-бдительного контроля и руководства Министерства здравоохранения СССР с участием в этом контроле всей нашей медицинской общественности.
     При неизбежном глубоком изучении вами и Министерством здравоохранения ССРС [так в тексте] данного вопроса безусловно целесообразно положить в основу вашей работы злонамеренно скрытые от руководства ЦК КПСС материалы и предложения Комиссии ЦК 1955-56 годов, которые, в своей основе, ни в какой мере не устарели.

Два приложения:

     1) В качестве примера из недавнего прошлого (после смерти И. Сталина) – справка о «психиатрической репрессии», которой, при содействии Института им. Сербского, подвергся лично я.
     2) И в качестве свежего примера сегодняшнего дня – копия аргументированного протеста против повторного экспертного заключения того же Института в 1969 г. о якобы невменяемости б. старого члена КПСС, ученого и б. боевого советского генерала П. Г. Григоренко, после девяти месяцев вторичного незаконного содержания под стражей, больше всего желающего и могущего доказать перед любым открытым советским судом свою полную невиновность в нарушении каких бы то ни было советских законов, а также свою всегдашнюю, кровью в двух войнах подтвержденную преданность нашей родине, нашей КПСС и марксизму в ленинском понимании.
     Коммуниста, ученого, генерала Григоренко никогда и никто не считал сумасшедшим. Только за месяц до экспертизы в Институте им. Сербского в Ташкенте ему была проведена авторитетнейшая психиатрическая экспертиза в составе четырех психиатров с участием гл. психиатра Среднеазиатского военного округа, которая признала экспортируемого психически совершенно здоровым.
     Первый, – еще в 1964 г., – столь же порочный и необоснованный, экспертный «диагноз» Института им. Сербского, поставленный П. Г. Григоренко, был, вслед за тем, после девятимесячного безосновательного заключения его под стражей в ленинградской тюремной психиатрической больнице, психиатрами Ленинграда и Москвы отвергнут, и с учета в психоневрологическом диспансере Григоренко был полностью снят.(Писарев С.)20 апреля 1970 года
От Писарева Сергея Петровича
Адрес: Москва, К-9, Б. Гнездниковский пер. 10, кв. 632.
* Имеется в виду Даниил Романович Лунц. – Ред.

---

Приложение 1ПРИМЕР ИЗ НЕДАВНЕГО ПРОШЛОГО
(справка о себе)     Я – коммунист с 16-летнего возраста – с 1918 года, был официально принят в члены партии 4 мая 1920 г., но еще в 1919 г. за дело партии репрессировался белыми. На протяжении пяти десятилетий не только уголовных преступлений не совершил, никаких партийных отклонений не проявлял, но и не имею ни одного партийно-дисциплинарного проступка. По профессии – партийный работник, во второй половине жизни – научный работник в области библиографии. Всю Отечественную войну – политработник на фронте, награжден, инвалид Отечественной войны (2-я группа).
     В январе 1953 г., сразу же по опубликовании знаменитого «сообщения ТАСС» о девяти профессорах медицины, якобы изобличенных в том, что они отравили руководителей партии и правительства, я обратился к генсеку ЦК КПСС с докладом о порочности работы органов МГБ сверху донизу и, в частности, о необходимости проверить обвинения против «отравителей» помимо МГБ. В день смерти генсека я был арестован, после этого около двух лет находился в заключении, из коих сорок девять суток в Институте им. Сербского и почти полтора года – в ленинградской тюремно-психиатрической больнице. Реабилитирован (заочно) Верховным судом РСФСР по персональному протесту генерального прокурора Руденко после того, как секретарю ЦК КПСС Шаталину было предоставлено ознакомиться с копией моего доклада 1953 г. генсеку, – того самого, на основе которого я был репрессирован.
     Как обстояло дело с признанием меня душевнобольным? Ни разу в жизни психически я не болел. Ни к психиатрам, а за последние сорок лет – хотя бы к невропатологам ни разу не имел повода обращаться. Владею собой в норме, без каких-либо срывов. Ни разу в жизни не испытывал хотя бы боли в голове. Тем не менее. Институт, после 49-дневного «изучения», проштамповал мне «диагноз»: шизофрения. Вместе с другими «клиентами» Института, – такими же «больными», как я, – мне с этим диагнозом пришлось просидеть четыре месяца в психиатрическом отделении Бутырской тюрьмы и почти полтора года в Ленинграде (1953 и 54 годы).
     Три раза за эти полтора года начальник того отделения (№ 10), где я в тюремных условиях содержался, тюремный психиатр Л. А. Калинин докладывал на тюрем-но-психиатрической комиссии (как я узнал впоследствии) о том, что я здоров и за свои поступки вполне могу отвечать. Но, как оказалось, все три раза комиссия, послушная административно-следственным органам (и часто даже возглавлявшаяся приезжающим из Москвы чиновником Главного тюремного управления), хотя и не имея, в отличие от Калинина, обо мне никакого представления, с ним «не соглашалась». Все три раза начальник моего отделения записывал в акты свое особое мнение, вопрос обо мне оставался «открытым»; и меня продолжали держать в заключении.
     Чтобы не компрометировать Институт им. Сербского, все три раза психиатрическая комиссия предлагала диагноз «шизофрения» заменить диагнозом «паранойяльная психопатия».
     С целью опровергнуть и то и другое, мне, вместо того, чтобы выйти на свободу, пришлось, по собственному настоянию, провести в заточении в стационаре Научно-исследовательского института психиатрии РСФСР им. Ганнушкина еще два с четвертью месяца (декабрь 1954 – февраль 1955 годов). Только после этого было, наконец, установлено, что не только шизофрении, но и никакой «паранойяльной психопатии» у меня нет (о чем, если нужно, вы можете непосредственно запросить Институт им. Ганнушкина).
(Писарев С.)20 апреля 1970 г.

---

Приложение 2 СВЕЖИЙ ПРИМЕР СЕГОДНЯШНЕГО ДНЯ(Записка на ваше имя 3. М. Григоренко с приложенной ею копией ходатайства адвоката С. Б. Каллистратовой от 2 февраля 1970 г. в адрес Ташкентского горсуда).
Записка 3. М. ГригоренкоПрезидиуму Академии медицинских наук СССР
Прочитав письмо С. П. Писарева, я целиком одобряю постановку поднятого вопроса. Трагедию современных психиатрических больниц знаю через горькую судьбу своего мужа П. Г. Григоренко. Как документ прилагаю мотивированное ходатайство по делу мира.(З. М. Григоренко)7 апреля 1970 г.
Мой адрес: Москва Г-21, Комсомольский пр-т 14/1, кв. 96, телефон 246-27-37.

[Nic_Mihaylov]

     После расстрела в 1953-1954 годах Берии и Абакумова Ленинградская ТПБ [тюремно-психическая больница] начала спешно разгружаться, режим смягчился. По свидетельству тогдашних узников ТПБ, охрана и начальство ТПБ едва ли не заискивали перед заключенными, предвидя новые чистки в аппарате МВД и МГБ. Подступали времена «оттепели» – XX съезда, разоблачение так называемого «культа личности Сталина». Из дальних лагерей возвращались заключенные, рассказывая правду и требуя возмездия. Волна разоблачений произвола госбезопасности коснулась и тюремно-психиатрических больниц.
     Инициатором разоблачений произвола карательной медицины стал Сергей Петрович Писарев, бывший узник Ленинградской ТПБ, член КПСС с 1920 года. С.П. Писарев еще в 30-е годы прошел через голод и пытки восьми сталинских тюрем. Освободившись, он в 1953 году через личного секретаря И.В. Сталина А.Н. Поскребышева передал генсеку письмо, в котором обосновывал необходимость роспуска МГБ, состряпавшего очередную фальшивку с обвинением девяти профессионалов-врачей в преднамеренном убийстве членов правительства. 5 марта 1953 года, в день смерти Сталина, Писарев был арестован и спустя некоторое время помещен в Ленинградскую ТПБ. Он вышел оттуда в 1955 году и попытался возбудить дело против персонала Ленинградской ТПБ и экспертов-психиатров Института им. Сербского. По его письму в ЦК КПСС была создана специальная комиссия для проверки фактов, изложенных в письме, которую фактически возглавила член Комитета партийного контроля ЦК КПСС О.Г. Шатуновская. В комиссию входили также директор ин-та психиатрии АМН СССР Д.Д. Федотов, профессор Александровский. Официально главой комиссии стал контролер Комитета партийного контроля ЦК А.И. Кузнецов (возможно, в комиссию входили и другие, нам не известные люди). Комиссия обследовала ЦНИИСП им. Сербского, ТПБ в Ленинграде и в Казани. Факты, изложенные в письме Писарева, полностью подтвердились. Больше того, комиссия вскрыла и другие случаи злоупотребления властью и нарушения врачебного долга, не известные С.П. Писареву. Комиссия отметила личную ответственность за совершенные преступления доцента Института судебной психиатрии им. Сербского Даниила Романовича Лунца. Были реабилитированы и восстановлены в правах (коммунисты – в партии) многие узники Ленинградской и Казанской специальных психиатрических больниц, заключенные туда на основании сфабрикованных в Институте им. Сербского судебно-экспертных заключений. Комиссия установила факт преступного альянса психиатров института с органами государственной безопасности. Комиссия обнаружила в ТПБ сотни совершенно здоровых людей. Комиссия документально установила: советские психиатрические больницы, в особенности ТПБ Ленинграда и Казани.из года в год укомплектовывались, как правило, психически здоровыми людьми. Уже во время работы комиссией было установлено, что в 75 % всех случаев узники ТПБ – невинно пострадавшие жертвы противозаконных репрессий. Комиссия шла по свежим следам. Комиссия разоблачала. Жертвы ждали отмщения, преступники – расплаты. Но! Новое правительство не желало заходить слишком далеко. Разоблачения остались на бумаге. Бумагу положили под сукно.
     И пружина начала раскручиваться в обратную сторону...

---

Подрабинек, Карательная медицина, Хроника, Нью-Йорк, 1979, стр.31-32

---

[Nic_Mihaylov]

     В. Буковский познакомил меня со старым коммунистом (член партии с 1920 г.) Сергеем Петровичем Писаревым, с которым мы стали друзьями, - не только со мной, но с моей семьей. Человек это очень интересный. В его характере сочетаются такие черты, как верность дружбе, беззаветная преданность партии, честность и правдивость, беспредельное мужество, настойчивость и детская наивность.
Для его характеристики.
     Он восемь раз исключался из партии, каждый раз по одному и тому же обвинению (в разных формулировках) - за недоверие к руководящим партийным органам. Фактически за защиту репрессированных товарищей по партии. Как правило, ему удавалось добиться реабилитации друзей и своего восстановления в партии (7 раз из 8-ми). В сталинские времена был дважды арестован. Оба раза тоже за защиту репрессированных друзей. После первого ареста был подвергнут жесточайшим пыткам. Прошел через 43 допроса, из них 38 с пытками, во время которых были разорваны связки позвоночника, что и по сегодняшний день доставляет ему большие мучения. Все выдержал и добился своего освобождения. Освободившись, сразу же стал добиваться привлечения к уголовной ответственности своего следователя и продолжал ранее начатую борьбу за освобождение руководителя большевиков Чечено-Ингушетии Зязикова. Борьбу эту он вел 20 лет, но добился только посмертной реабилитации расстрелянного Зязикова. Что касается следователя, то Писарев получил со-общение, что тот исключен из партии и уволен из органов.
     Второй раз он был арестован после войны за письмо с выражением недоверия обвинениям, выдвинутым по нашумевшему тогда делу врачей. Его признали невменяемым и заключили в Ленинградскую спецпсихбольницу. Он настойчиво доказывал свою правоту и в конце концов добился освобождения. При этом вынес с собой записи огромного количества фактов злоупотреблений психиатрией использования ее для политической расправы. Опираясь на эти материалы, написал убедительно обоснованное заявление в ЦК КПСС.
     Для проверки была создана комиссия под председательством работника ЦК КПСС Кузнецова Алексея Ильича, в составе двух крупнейших советских психиатров тогдашнего директора Всесоюзного НИИ психиатрии профессора Федотова Дмитрия Дмитриевича и главврача Донской психиатрической больницы профессора Александровского Анатолия Борисовича. Комиссия проверила обе существовавшие в то время специальные психиатрические больницы - Казанскую и Ленинградскую, подтвердила все факты, сообщенные С.П. Писаревым, и установила огромное количество новых аналогичных фактов. Исходя из всех добытых данных, предложила ликвидировать специальные психиатрические больницы, как учреждения, служащие целям политических репрессий, а не лечению психически больных. Акт комиссии был доложен члену Политбюро Н.М. Швернику. Тот взял его со всеми материалами и в течение двух лет продержал в своем письменном столе, после чего сдал в Архив КПСС.
     И вот наивность: уже больше двух десятилетий С.П. Писарев пишет в Политбюро, настаивая, чтобы оно приняло решение в соответствии с предложением комиссии А.И. Кузнецова, хотя ясно, что именно Политбюро или во всяком случае влиятельные его члены предприняли меры, чтобы материалы комиссии не получили движения и огласки. Именно поэтому члены комиссии вскоре после сдачи материалов Швернику подверглись ничем не обоснованным административным репрессиям: А.И. Кузнецова удалили из ЦК и долгое время не давали никакой работы; профессор А.Б. Александровский был ошельмован и отстранен от должности главврача психбольницы, тяжко пережил все это и вскоре умер; профессор Д.Д. Федотов снят с должности директора Всесоюзного НИИ психиатрии и назначен консультантом по психиатрии в Институт скорой помощи им. Склифосовского. Специальные психиатрические больницы не уничтожены, наоборот, число их непрерывно растет. Дополнительно к Казанской и Ленинградской открыты специальные психиатрические больницы в Сычевке, Черняховске, Орле, Днепропетровске, Смоленске, Алма-Ате, Благовещенске... Открыты отделения для принудлечения во всех областных психиатрических больницах. Но С.П. Писарев продолжает верить в ЦК и пишет ему, пишет. И не признает никакого другого способа борьбы с произволом в стране, кроме писем в ЦК и государственные органы. И хотя я не одобряю такие методы действий - нельзя без конца кланяться тому, кто тебя начисто игнорирует, я не могу не уважать этого человека, не дорожить его дружбой.

---

Григоренко, Наши будни, 1978

---