Футурист С.Третьяков и колхозная жизнь Ставрополья

В №11 журнала "Новый Леф" за 1928 год была опубликована статья С.Третьякова* "На колхозы". Она представляет собой своеобразный отчет о поездке в одно из коллективных хозяйств Георгиевского района "Коммунистический маяк". В ней мы можем найти описание дороги из Пятигорска в Георгиевск, детали жизни нашего города в конце 20-х годов прошлого века.

На колхозы

    "Писатели на колхозы"! Эта формула смущала.
    Когда на колхоз едет инструктор по счетоводству или по уходу за тракторами, когда коммуну обследует сотрудник РКИ, когда людей, быт и хозяйство описывает журналист, брошенный газетой на злободневный пункт современья, - все это понятно и обследователям и обследуемым. Но "писатель на колхозе", - как "поэт на заводе", как художник с мольбертом и палитрой, усевшийся посередь улицы писать идущую демонстрацию, - это звучало неясно. Ведь у "писателя" ценится его умение "читать в душах", а не познание в области колхозной практики и теории.
    В Москве разговоры с писателями велись больше на языке патетических восклицаний, а инструкции делового порядка отсутствовали.
    Одни из провожатых настаивали:
    - Главным образом следите за тем, как колхозы хозяйствуют, и не обращайте внимания на быт - быт явление второстепенное и производное. Основное - целесообразность, техническая высота и выгодность колхозного хозяйствования.
    Другие точно нарочно утверждали обратное:
    - В хозяйстве вы, "братья-писатели", все равно ничего не поймете, это дело требует специальной тренировки. Пишите "живых людей", их чаяния, мысли, переживания. Характеризуйте быт.
     - Проверьте, готовят ли они силос, обязательно проверьте, - нашептывал третий.
    А времени для технического инструктажа не оставалось, а наспех глотаемые книги только усиливали кашу в голове.
    Самое важное для очеркиста - наблюдательный пункт, т. е. роль, в которой он ведет наблюдения. Самое скверное - это наблюдать в качестве туриста или почетного гостя: или увидишь по-обывательски, или ничего не увидишь.
    Китай я наблюдал, соприкасаясь с ним в качестве лектора Пекинского университета.
    В Сванетии я был со специальным заданием - выяснить условия съемки кинофильмы в этой стране. Во всяком случае корреспондентские билеты газет я ощущал в кармане как реальность, не в пример мандату Федерации писателей и колхозцентра.
    Общие напутствия и пожелания, как я уже писал, были велеречивы и многословны. Хуже стало, когда дело дошло до практических деталей.
    - Хорошо. Я доеду до такой-то станции. А дальше? Как я доберусь до колхоза?
    Ответы были разные. Одни говорили:
    - К вам из колхоза навстречу выедут.
    Кто выедет, когда выедет, почему выедет, оставалось неясным.
    Другие азартно внушали:
    - Что вы! Зачем ждать? Сами поезжайте! Наймите извозчика и катайте. Извозчик для писателя - первый осведомитель.
    Мне дали путевку в сельскохозяйственную коммуну "Коммунистический маяк" и сказали, что это в 19-ти верстах от Пятигорска. Сначала организаторы хотели устроить хождение по инстанциям. Сначала, мол, приедете в Ростов, поговорите с краевыми руководителями. Оттуда в Пятигорск - потолкуйте с окружным центром.
    Но этот путь был мучителен. Бюрократическая цепочка, за которую коммуна прикована к колхозцентру, интересовала мало. В общем к отъезду за мной установилась репутация скептика, человека, разбивающего радостный пафос нового великого хождения в народ писателей земли русской.
    Пятигорск сразу же подтвердил очень много моих опасений. Вопервых, колхоз оказался не в 19-ти верстах, а в 35-ти, и не от Пятигорска, а от Георгиевска.
    В Пятигорске трамвайные рельсы подъезжают под самый вокзальный перрон. Где находится колхозная секция, никто не знает. Для этого пришлось заехать в Исполком, оттуда направили в Окрзу. В Окрзу в нижнем этаже сказали:
    - Третий этаж. Комната в конце коридора налево.
    Но в этой комнате оказалось, что надо ехать обратно, туда,откуда я только что приехал, ибо колхозная секция помещается против каланчи.
    Белые особнячки - Терселькредсоюз. Комната - ведающая колхозами. Главное начальство в разгоне: на днях съезд колхозов. Протягиваю свой мандат через канцелярский стол.
    - Как мне попасть в "Коммунистический маяк"?
    Ответ несколько неожиданный.
    - Вы, товарищ, экскурсант? А вам обязательно сейчас нужно в коммуну попасть?
     - Конечно сейчас. Не в гостиницу же мне итти?
    Голос собеседника - корректен.
    - Видите ли, товарищ, экскурсанты коммуну замучили. Нам пришлось даже специальные средства ассигновать коммуне в связи с экскурсиями. Обслуживать экскурсантов - это тоже работа. Ведь Коммаяк ездят смотреть как выставку.
    - Я понимаю, товарищ, но, быть может, я сумею быть там полезным?
    - Товарищ, сейчас страдная пора, уборка пшеницы, каждая рука в коммуне на счету. (И раздумчиво в сторону.) О чем думают те, кто посылают экскурсантов в это время?
    Разъясняю:
    - Я не экскурсант. Я писатель.
    Собеседник перебивает меня:
    - Писатель? Да там только что писатель был. Уехал вот-вот. И недели еще не прошло.
    - Да я о коммуне писать буду.
    - Так о ней уже писали. Книжечки целые.
    - Я из Москвы. Меня провожали. Брагин восклицал: - И да хранит вас Революция. Колхозцентр мандат писал...
    Но мои слова звучат неубедительно даже для меня самого. Мандат мой их мало интересует. Сам я - еще меньше. Я прислоняюсь к стене и чувствую мокрою от пятигорского зноя спиной укол сотен булавок.
    Словно в генеральном штабе утыкана огромная карта Терского округа, по нижнему краю которого голубеют петли Терека. На булавках флажки - желтые, зеленые, красные. Вот они колхозы, артели, товарищества, коммуны Терского округа.
    Я пытаюсь заинтересовать людей, которым явно мешаю своими расспросами. Я прошу их указать, к кому бы я мог пришипиться, чтобы объехать район поинтереснее, чтобы захватить в поле зрения и казачьи станицы, и хутора, и колонии, и выселки пришлых поселенцев, ибо бессмысленно созерцать колхоз, не имея понятия о среде, в которой он возникает и действует.
    Около карты сидит и подсчитывает цифры в статистических клетках агроном. Жалеет, что я опоздал. Он только что вернулся из большого объезда станиц.
    Он урывает пять минут и ведет меня по карте частоколом булавок.
    Флажки - агрономические фронты. Терский округ - колхозное царство. В 345 колхозов сведено 5% всей обрабатываемой земли и 4% населения, - в сравнении с другими частями Союза, - цифра громадная.
    По всему СССР доля колхозного и совхозного хлеба в общей массе товарного хлеба равна от силы 2 - 2 1/2 процентов. Здесь на каждые 10 пудов товарного хлеба один пуд колхозный.
    Главное богатство края - озимая пшеница. Земля благодатная, если в лето пройдут дожди, гектар свободно даст 150, а то и 200 пудов сбора. Но беда в том, что район засушливый, урожайный год сменяет обычно 2 - 3 малоурожайных. На одном зерне далеко не уедешь. Надо страховаться на животноводстве, надо усиливать удельный вес кормовых культур в хозяйстве.
    Но на животноводство нужны специальные кредиты, а сейчас кредиты эти оттягиваются на устройство крупных зерновых совхозов. Это грозит тем, что колхозам, да и прочим крестьянским хозяйствам придется продавать корма на сторону, вместо того чтобы, пропустив их через пищеводы животных и птиц, обратить кукурузу, могар, просо, свеклу, люцерну в сыр, масло, бэкон, шерсть, яйца.
    Но в этом году беда обратная. Травы выжжены солнцем, и агроном обеспокоен тем, как прокормится наличный скот.
    Неопытным еще ухом угадываю в речах агронома о переброске кредитов ревность завзятого колхозника к любимчикам и баловням сегодняшнего дня - совхозам.
    Разговор обрывается. Собеседники обращаются к бумагам и чернильницам. Первый этап пути закончен.
    На мое счастье, в общежитии для заезжих колхозников, тут же во дворе, находится председатель "Коммаяка" Павел Еремеевич Чеботарев.
    Он здесь случайно. Хлопочет о лечении, износился. Иду искать Чеботарева. Тишина. Над городом зной. Огромный двор, где и люди и куры тянут в тень. Сумерки комнаты, уставленной кроватями. Из-под пыльников сапоги и матерчатые полуботинки усталых приезжан. Чеботарева найти не так легко. То мне говорят, что он уехал на бойню, то будто бы прошел по двору. Объясняется в конце концов, что Чеботаревых двое. Уже собираясь уйти, вижу около скамейки высокую сутулую фигуру. Молодой скуластый парень с утомленным лицом, прислушавшись к моим расспросам, тихим и очень спокойным голосом говорит:
    - Я Чеботарев и есть.
    До чего тренированы и вежливы эти люди. Канцеляристам наших городов есть чему поучиться у них. Он выслушивает мою повесть.
    - Ну что же, - говорит он, - мы о вашем приезде знаем из "Бедноты". Не смущайтесь и приезжайте. А экскурсантов к нам действительно много ездит. Недавно из Вотской области приезжали. (Чувствуется - вотяками он гордится.) Приезжайте в Георгиевск,там у нас есть квартира, где мы останавливаемся; наша машина часто бывает в городе. Она вас захватит.
    Не донимаю парня расспросами - видно удручен он. На карточке медицинского осмотра написано: туберкулезный процесс (фиброзный) обеих верхушек и порок сердца.
    - Это у вас давние болезни? - спрашиваю.
    - Нет. Когда в 1925 в совпартшколу поступал - здоров был, - туда больных не принимали.
    Из Пятигорска в по железной дороге с пересадкой километров 70. Георгиевск - первая станция за Минеральными Водами. Удобнее автомобилем. Ежедневно он делает два 35-верстных рейса между этими двумя городами. Автомобиль отходит в четыре. Я приезжаю в два. С трудом втискиваюсь в список, ибо мест на автомобиле девять, а уже записано одиннадцать. Автопромторговец утешает:
    - Вероятно некоторые не явятся, тогда вы поедете.
    Четыре часа. Подбираются люди в серо-синих рубашках, белых кепках, брезентовых пыльниках. Портфели почти цилиндрические от переполнения. На мое счастье кто-то не явился. Кто-то, опоздавший, умоляет шофера подождать. Но тот с мрачнейшим видом, щадя машину, отказывается ждать даже десять секунд. Машина - старый фордик, переделанный на автобус. Десять двуногих пятипудовиков плющат его рессоры.
    Дорога идет, скатываясь в балки и подымаясь на увалы. Сижу рядом с шофером. Радиатор кипит беспрерывно, и жар мотора пробивает доски и подошвы ботинок, так что попеременно отдергиваешь ноги, как от сковороды. Взволнованная степь выглаживается. Взрывы древних геологических переворотов нажали здесь на земную кору и выдавили кулаки гор: Машук, Бештау, Змейка. Но лава здесь прорваться не смогла. Она лилась южнее из нарывов Кавказского хребта. За нашими спинами медленно опускается в знойную пыль белый тугой кочан Эльбруса. Автомобиль обгоняет казацкие мажары. Приторгованные на базаре кони припряжены к основной паре, и кажется будто пятериком или шестериком едут бородатые станичники в белых войлочных осетинских шляпах, держа на коленях, словно ребят, четвертные бутыли водки. Минуем телеги, на которых еще поют. А чем дальше, тем тише в мажарах. Возницы спят, раскинувшись, ничего не слыша, вверясь ленивой воле волов, которые дотянут повозку до хозяйского крыльца. За мажарами пыль как дым за автомобилем-ракетой. Эту пыль легким движением воздуха движет вправо. Встречные возы норовят забрать влево, чтобы снабдить нас своею пылью. Но шофер проворнее их. По целине, по выбитым копытами пастбищам (толоке), а кое-где и по выжженному просу он забирает еще круче возов и только рычание мотора мешает нам услышать крепкую ругань крестьян, проглоченных пыльным хвостом автомобиля.
    В очень стоячих прудах бывает такой ил. Когда его взбаламутят, он никак не хочет садиться. Солнцем земля прожжена на большую глубину. Пыль свидетельствует о том, как долго в крае не было дождика. Нехороший год. Суховей с прикаспийских пустынь прошелся над посевами. Колосья сжались и пожелтели, давая место сорнякам. С ужасом смотришь на поле, где в гуще колючих полукустов и запыленной лебеды редко-редко высунутся усы колосьев. Это - пшеничное поле. Его даже и косить не будут. Оно не даст и половины высеянных восьми пудов семян.
    За моей спиной на скамье едет георгиевский агроном, а рядом с ним нарядная улыбающаяся молодица с большой корзинкой и гранатовыми звездочками серебряных серег в ушах. Агроном цокает языком при виде сожженного поля. Объясняет вдали по цвету, что это, - виноградник ли, овес ли, кукуруза или бобы, и, показывая на мужиков, чьи подводы окружены чуть не табуном коней, говорит:
    - Здесь есть станицы севших на землю цыган. Вы их ничем не отличите от местных казаков. Язык, быт, костюм, повадки - все переменилось. Не переменилось только одно: любовь к коням. Они самые большие спецы здесь по конской части.
    Увитая виноградниками балка (лощина) - место, где в горячие времена грабили проезжающих. Здешние места - район жестокой гражданской войны, а после нее долгого неистребимого бандитизма. Уже каких-нибудь семь верст до Георгиевска. Около самого Подкумка автомобиль делает три прыжка и останавливается: бензин кончился. Десяти пассажиров он не смог довезти. Живущие в ближних селениях слезают с машины и разбредаются. Шофер уходит на ближайший элеватор призанять бензина. Мы остаемся втроем с агрономом и молодухой. Мы ее опрашиваем, зачем она ездила в Пятигорск. Она конфузится, долго не отвечает, но потом выхватывает из корзинки игрушечную лейку и, тыча ею нам в нос, торжествующе говорит: "вот сыну купила". Правда, сыну этому еще только полтора года и делать ему с лейкой нечего, но молодая мать довольна. Муж ее - грузчик на мельнице. Три месяца без работы, но вот не сегодня-завтра должен начать работать. Правда, у него есть еще ремесло: он портной, да только плохой портной, все материал портит. Потому и пошел в грузчики. А мечтает он стать трактористом. Сам он городской, а она - казачка из станицы. "Спутанные петушки", дразнит агроном. Оказывается, ее станицу прозвали "спутанными петушками" потому, что она торгует птицей. А еще торгует эта станица сорговыми плоскими вениками.
    Седой прозрачный старичок, горбясь под мешком с двумя арбузятами, подходит к автомобилю и осматривает его восторженно.
    - Садись, дедушка, - говорим ему.
    Он опасливо качает головой:
    - Нет.
    Тычет пальцем в кожу сиденья и говорит:
    - Совсем как в поезде.
    - А ты разве в поезде ездил?
    - Как же, ездил во Владикавказ. Отсюда ездил. Тридцать лет назад это было. За сына хлопотал, чтобы его в семинарию приняли учиться. Так ведь не приняли, - вдруг вскипает старичок, - а права не имели не принять. - Но тут же машет рукою, и голос его снова делается прозрачным и умиротворенным: - Да стоит ли об этом говорить. Все равно и сына уже давно нет, и сам на бахчах сижу сторожем.
    И семенит от нас по жидкому бревенчатому мосту, где автомобилям ездить запрещено, в Георгиевск за краюхой хлеба на завтрашний день. Шофер несет бензин с элеватора и ведет пассажира, которого за этот бензин надо отвезти в город. Но бензина мало. Не доезжая трех километров, автомобиль сворачивает по вечернему полю в сторону, где новые кирпичные дома, штабели чугунных труб, ржавые канавы и нефтяная цистерна, похожая на задернутую карусель. Это одна из шести перекачечных станций строящегося нефтепровода Грозный - Туапсе. Шофер ведет машину целиком через поле, не разбирая канав. На одной из рытвин Форд издает резкий лязг, и передняя рессора ломается пополам. Пока заряжают горючим наш автомобиль, человек в белой рубахе, запыленный, в галифе, говорит мне, хозяйственно оглядывая строение:
    - Недели через три попробуем качать нефть.
    Вечереющий Георгиевск. Одноэтажные дома с голубыми ставнями, которые только сейчас к темноте откидываются от окон, ибо весь день мухи и зной заставляют держать сумерки запертыми в домах.
    Пожилая женщина, смотрительница квартиры коммунаров, не рискует меня впустить, не имея директив. Единственная гостиница города - "Лувр" - не имеет ни одного свободного номера. После совещания с извозчиком, чьи пунцовые рукава огнями вырываются из прорезей полукафтана, пролетка подкатывает к Дому крестьянина.
    Явный господский особняк со следами стильных разводов по потолкам. Несколько десятков коек, подушки которых взбиты ухом вверх. Невероятное отсутствие клопов и блох. Электричество под потолком, становящееся ослепительным в час, когда кончается кино. С просторной базарной площади подымается хоровая дальняя песня, и город начинает походить на станицу. То и дело взрывается дом топотом каблуков и чьими-то голосами. Это сорок инструкторов по хлебозаготовкам, съехавшиеся в Георгиевск на двухнедельные курсы, разъезжаются сегодня ночью на свои заготовительные пункты, напоследок обмениваются впечатлениями о только что просмотренной в кино-театре фильме из мексиканской жизни, напихивают в портфели инструкции, а затем нанимают вскладчину извозчика, и долго бренчанье пролетки, перекрещивающееся с маневровыми свистками, отмечает их путь спящим городом к вокзалу.
Источник

*Сергей Михайлович Третьяков] - 8 (20) июня 1892, Гольдинген — 10 сентября 1937, Москва (похоронен на Донском кладбище), расстрелян — русский публицист, драматург, поэт-футурист.
    Дебютировал в печати в 1913. Примыкал к московской группе эгофутуристов «Мезонин поэзии». В 1915 окончил юридический факультет Московского университета.
    В 1919—1922 жил и работал во Владивостоке, Пекине, Харбине, Чите. Участник Гражданской войны на Дальнем Востоке. Во Владивостоке был членом группы футуристов «Творчество», сотрудничал в газетах «Красное знамя», «Дальневосточное обозрение», «Дальневосточная трибуна», журналах «Творчество», «Окно», «Неделя» и др. Первая книга стихов «Железная пауза» вышла в 1919 году во Владивостоке. В Харбине печатался в журнале «Окно». В 1922 в Чите вышли поэтические сборники «Ясныш»(1922) и «Путевка»(1921).
     В 1922 приехал в Москву, работал в рабфаковских литобъединениях, в театре В. Э. Мейерхольда, поставившего его пьесу «Рычи, Китай!», и в Первом рабочем театре Пролеткульта, в котором С. М. Эйзенштейн поставил его пьесы. В 1924—1925 читал лекции по русской литературе в Пекинском университете. В 1925 — председатель Художественного совета первой Госкинофабрики. Один из создателей и лидеров группы «Леф». Редактировал журнал «Новый Леф» после ухода Маяковского (пять последних номеров, 1928). В 1930—1931 он ездил в Германию, Данию и Австрию, завязал тесные контакты со многими деятелями культуры, в частности, с Э. Пискатором и Б. Брехтом.
    В июле 1937 был арестован в Кремлевской больнице как японский шпион - здесь можно прочесть протоколы допросов . 10 сентября приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян. Посмертно реабилитирован 26.02.1956.

Из воспоминаний Т.С.Гомолицкой-Третьяковой "О моем отце ".
        "... Довольно часто гостил у нас большой друг нашей семьи председатель коммуны «Коммунистический маяк» Иван Кириллович Мартовицкий, с которым Сергей Михайлович познакомился в июле 1928 года, когда первый раз поехал, откликнувшись на призыв: «Писатели, в колхозы!», в Георгиевский район Ставропольского края, где эта коммуна организовалась еще в 1920-м. Иван Кириллович был ее первым трактористом, а потом ее председателем и председателем объединившихся вокруг нее в комбинат «Вызов» других колхозов. Это был талантливейший организатор, о котором в письме к Брехту Третьяков писал: «Он хозяйствует, как поет Карузо».
        Сергей Михайлович каждый год проводил в этом колхозе несколько месяцев, входя во все хозяйственные дела, улучшая быт колхозников, выпуская многотиражку «Вызов». На второй год он стал членом коммуны, а на третий — членом совета комбината «Вызов». Он считал, что задача писателя не в том, «чтобы мельком взглянуть на них (колхозы), написать книгу и уйти, а для того, чтобы, войдя в их жизнь, не выпустить их из виду и, наблюдая год за годом, рассказывать во многих книгах, как они живут».
        Они с Иваном Кирилловичем нежно любили друг друга и учились друг у друга — Сергей Михайлович приобщал Ивана Кирилловича к культуре, а тот учил его сельскому хозяйству. Гибель Сергея Михайловича Иван Кириллович глубоко переживал и сделал все для увековечивания его памяти — в колхозном музее, организованном по инициативе Мартовицкого, Третьякову отведено почетное место. Там стоят его книги о колхозе «Вызов», «Месяц в деревне» и «Тысяча и один трудодень», все другие произведения, висят его фотографии."
Источник